Александр Щелоков - Переворот [сборник]
— Шестерка — это мальчик на побегушках, — пояснил Суриков. — Обслуга.
— Вот видите, я и не знала.
— А какой смысл вкладывается в прозвище «на троих»? Они пили?
— Не знаю, вполне возможно. Но здесь суть в другом. У них на всех была одна девушка. Рита Квочкина. Маргарита.
Суриков отметил новую фамилию.
— На всех одна девушка, — произнес он задумчиво. — Звучит двусмысленно. А как понять?
— Воспринимайте, как сказано, — Антонина Васильевна строго поджала губы. — Все именно так, как вы поняли.
— Скажите, Антонина Васильевна, не употребляли ли ребята наркотики?
— Нет, не слыхала. Это явление новомодное. Раньше о таком у нас речи не шло. Горбачевская «перестройка» влила в жизнь море гадости, а получается, во всем виновата школа.
— Разве я вас виню?
— Вы же пришли к нам, чтобы выяснить, откуда пьяные шалости ребят.
— Простите, Антонина Васильевна, к школе у нас претензий нет. И речь идет не о пьянстве. Ножкина и Яковлева нашли убитыми. При неясных обстоятельствах. Мы надеемся найти с вашей помощью тех, кто что-либо знает о ребятах.
— Убитыми?! — Антонина Васильевна произнесла это с нескрываемым ужасом. Лицо ее, только что отражавшее надменную властность, мгновенно изменилось. Суриков увидел перед собой немолодую, испуганную женщину.
— Кто это сделал? — спросила она, тяжело вздыхая. — Почему?
— На этот вопрос мы и стараемся найти ответ. Как вы понимаете, на месте преступления убийцы не оставляют визитных карточек.
— Да, я понимаю. Какой ужас! Чем же мы можем помочь вам?
— Вы все время говорили о троице. Я не думаю, что она распалась после того, как ребята окончили школу. Дайте характеристику всем этим людям. Ножкину, Яковлеву, Светлову. Маргарите Квочкиной…
Из школы Суриков вышел, уже имея некоторые впечатления о тех, кто его интересовал. В записной книжке появились еще три адреса, которые ему предстояло проверить. Первый — Молочный переулок, дом 5.
Убогое, разбитое временем и невниманием двухэтажное здание, как и многие другие сооружения в этом районе, несло на себе торжественную табличку: «ПАМЯТНИК АРХИТЕКТУРЫ». Так на груди отверженного и забытого всеми инвали-да-ветерана выглядит начищенная медаль «За отвагу», принесенная с войны вместо собственной ноги. За увядающими кустами сирени возвышалось крыльцо с пятью щербатыми ступенями. Обветшавшие двери, выкрашенные бурой казенной краской, вели на некогда кокетливую веранду. «Человек рожден для счастья, как птица для полета», — неожиданно пришла на ум Сурикову фраза, только что прочитанная на одном из школьных стендов. Для какого счастья рождены люди, живущие в таких домах, он не знал. А семья Ножкиных жила именно здесь.
На звонок дверь открыл старик в помятой застиранной пижаме и тапочках на босу ногу.
— Вы Ножкин? — спросил Суриков. — Григорий Яковлевич?
— Да, это я.
Густобровый, заросший неопрятной двухдневной щетиной, Ножкин взглянул на Сурикова поверх очков и спросил заинтересованно:
— Вы по поводу НЛО?
— По какому поводу? — спросил Суриков, ничего не поняв.
— НЛО, УФО, как угодно, — пояснил старик. — Неопознанные летающие предметы. — Он снял очки, сунул их в нагрудный карман пижамы. — Я писал в редакцию, что располагаю свидетельствами об инопланетянах…
— Нет, Григорий Яковлевич, — признался Суриков, — я, к сожалению, по сугубо земным делам.
— А-а, — блеск глаз старика померк. — Значит, не из редакции…
— Из милиции. Капитан Суриков.
Услышав это, старик выпрямился, обрел вид гордый и строгий.
— Я понимаю, товарищ Суриков, в этой борьбе теперь все преимущества будут на стороне мадам Пуговкиной. Коль скоро она написала заявление первой. Даже в условиях плюрализма вы станете защищать ее интересы…
Суриков не понял, о чем говорит Ножкин, но перебивать его не стал. Порой такие экспромты, возникающие по недоразумению, помогают лучше понять человека, разобраться в извилинах его характера и во взглядах.
— Но я не поступлюсь принципами. Этой суке Пуговкиной не будет позволено нарушать порядок…
— Зачем вы так? Насколько я понимаю, Пуговкина для вас не друг, но удобно ли называть ее так?
— Вы о суке? — спросил Ножкин и улыбнулся ехидно. — Так это не о хозяйке, а о ее собаке. — Он сострил и был доволен собой. — Есть постановление Моссовета, и мы, ветераны, требуем, чтобы хозяева собак выполняли его.
— Простите, Григорий Яковлевич, к жалобе гражданки Пуговкиной я отношения не имею…
— Вот как! — разочарованно воскликнул Ножкин. — Что же вас привело в мое жилище?!
Суриков достал фотографию и протянул хозяину квартиры.
— Вы знаете этого человека?
Ножкин взял снимок. Вынул из кармана очки, приладил их на носу и долго молча разглядывал фотографию. Наконец, признав изображенного фотографом человека, сказал:
— Это мой сын. Сережа. Сергей Григорьевич.
Потом снял очки, вернул снимок Сурикову.
— Он арестован?
Вопрос прозвучал скорее как утверждение.
— Почему вы так решили? — поинтересовался Суриков.
— Э, молодой человек, — сказал старик упавшим голосом. — Вы бы пожили с мое, чтобы понимать своих детей. В последнее время Сережа сильно меня беспокоил. Но не идти же в милицию на родного сына.
— Что именно вас беспокоило? — Суриков невольно понизил голос, следуя примеру старика.
— Будто вы сами не знаете. Он стал такой жестокий, злой. Я видел, как он часто возвращался домой под балдой…
— Выпивал?
— Нет, что-то иное. Для себя я даже боялся признаться, что именно. Но глаза у него не светились и язык кувыркался.
— Значит, вы замечали, что он кололся?
— Не совсем же я слепой. Как вы думаете? — спросил Ножкин, тяжело вздохнув. — Так что он натворил и куда ему носить передачи?
— Боюсь, Григорий Яковлевич, передачи не потребуются.
— Что так? — в голосе Ножкина вновь обозначилось раздражение, похожее на то, с которым говорил о соседской суке. — У него строгий режим?
— Когда вы в последний раз видели Сергея?
— Когда? — Ножкин задумался, вспоминая. — В минувший четверг. Сегодня ведь понедельник? За ним зашли Яша и Рита. Потом они уехали. Да, точно, в четверг. Уехали на Яшиной машине.
— У Светлова своя машина?
— Своя не своя, но этот поц на ней ездит все время.
— Значит, Сергея не было дома с четверга? Вас это не обеспокоило?
— Нет. Он часто пропадает. На два-три дня. Потом приходит.
— Теперь не придет.
— Еще бы. Кто от вас приходит, когда хочет?
— Вы не о том, Григорий Яковлевич. Ваш Сергей убит. Ночью в четверг.
Старик посмотрел на Сурикова пустым взглядом, помолчал, пошевелил беззвучно губами и вдруг сказал:
— Жаль, что вы не по поводу НЛО. Очень жаль. Мы бы хорошо поговорили…
Выйдя от Ножкина, Суриков прямиком направился к дому четыре, который располагался на противоположной стороне улицы. Грустные мысли обуревали его. Трудно сказать, посещали ли хоть когда-нибудь эти трущобы городские или районные власти. Но для столицы такой уголок стоило бы сохранить на века. Как памятник развитого счастья, о котором отцы народа, никогда не съезжающие с парадных магистралей, долгое время вслух вещали тем, кто живет в закутках. Куда ни взгляни, везде кирпичные, изъеденные старостью стены. Следы запустения и ветхости, которых ни спрятать, ни залакировать. Дряхлые деревянные двери, которые до сих пор точили жучки, поселившиеся здесь в девятьсот пятом году. У одной из таких дверей Суриков задержался. Выцветшая рукописная бумажка вещала: «Отдел информации. 1 звонок. Общий отдел — 2 зв. Художники — 3 зв.». «Черт-те что, — подумал Суриков раздраженно. — И ведь кто-то верит, что в такой хибаре художники будут создавать шедевры. Кто-то предполагает, что многочисленные технари, запершись в старых развалюхах — а здесь каждый дом украшен вывесками соцпредприятий, — создадут нечто такое, что двинет прогресс, ускорит техническую революцию. Да разве можно творить, сидя по горло в мусоре, который скопился за полсотни лет? Какие светлые мысли должны были посещать голову юного Ножкина, если десять ступеней вниз по парадной лестнице, которая отделяда город от школы, оказывались длинным путем в быль, так и не ставшую сказкой?»
Взобравшись на крутой бугор по тропке, пробитой чьими-то ногами, Суриков оказался у дома, к которому шел. Зачатьевский переулок, 13. Унылое, правда, несколько подновленное с фасада ремонтом здание. Перекопанный, неухоженный двор. Все вокруг усыпано ржавыми листьями и поросло бурьяном. Железный козырек над входом, подпертый узорчатым кронштейном. Темный подъезд, пропахший кошачьим присутствием. Щербатые, вытертые ногами ступени. Всюду следы запустения и бесхозной убогости.
Поднявшись по лестнице, Суриков нажал кнопку звонка. За дверью что-то хрипловато заблямкало. Дверь открылась мгновенно, будто визитера нетерпеливо ждали. Из просвета выглянуло старческое, изъеденное морщинами лицо в белой домашней косынке.
